«СВОЯ» ТЮРЬМА
Тюрьма, как и война, у каждого своя. Значит, я могу дополнить своими воспоминаниями то, что уже написано на эту тему. Мой следователь Трофимов отлично понимал лживость и фальшивость возведенных на меня обвинений. Но, будучи верным служакой, тем не менее делал все, чтобы «спасти» эту «липу», состряпанную оперативниками, от полного провала. У меня не было при этом ощущения, что он испытывает ко мне еще и личную неприязнь. Скорее - так, по крайней мере, мне казалось - он испытывал ко мне какой-то интерес. Это сказывалось в том, что он нередко заводил со мной разговоры на отвлеченные от существа моего дела темы, главным образом на исторические - о Петре, о Екатерине. (Я нарочно не называю в этом ряду Ивана Грозного, поскольку этот вопрос не был бы отвлечением от моего дела.) Так или не так, но свою служебную задачу - упрятать меня в лагерь в качестве «врага народа» - Трофимов выполнял старательно.
После окончания следствия и предъявления мне для ознакомления следственного дела я был переведен в общую камеру № 28. Собрали там больше двадцати человек. Дела у всех были абсолютно «липовые». У одного из моих новых сокамерников на руках была копия приговора Верховного Суда о его оправдании и освобождении из-под стражи. Поначалу все мы были убеждены, что нас собрали для освобождения. Но шли недели и месяцы. Стало ясно, что освобождать нас не собираются.
Примерно через четыре месяца нашего пребывания в этой общей камере, 23 августа, после завтрака, дверь камеры приоткрылась и корпусный сказал:
- Всем приготовиться на выход с вещами.
Мы стали собирать вещи в узелки. Все понимали, что мы расстаемся. Никто теперь не верил в освобождение. Многие, в том числе и я, верили в предстоящий суд. Так или иначе, мы понимали, что началось какое-то движение в сторону приговора, расставания с этой тюрьмой и заключения в лагеря. Мы начали прощаться. Многие обнимались. У многих на глазах - слезы. Расставаться было грустно. Да, все мы успели привыкнуть друг к другу. Жалко было расставаться и с веселым Женькой Михайловым, мудрым и добрым Симоном Дрейденом, с симпатичными рабочими братьями Лавреневыми, с российским чемпионом по шахматам Кронидом Харламовым, с конструктором авиамоторов Климовым. Но вот снова раскрылась дверь.
- Климов с вещами.
Дошла очередь и до меня. Махнув на прощание рукой товарищам, я пошел, направляемый надзирателем, куда-то вниз по лестнице. Сердце билось учащенно. Я понимал, что иду навстречу своей новой судьбе, не сулившей ничего, кроме новых мучений и тягот. Старался себя подбадривать. Хорошо-де, что настанет какая-то определенность: «Лучше ужасный конец, чем ужас без конца».
Меня привели на второй этаж к двери кабинета начальника тюрьмы. Дверь была открыта.
- Входите,- сказал надзиратель.
Я вошел. В кабинете стояла массивная мебель, обтянутая черной кожей,- диван с высокой спинкой, кресла. Напротив двери стоял большой письменный стол, за которым сидел молодой майор МГБ. Я обратил внимание на университетский значок у него на груди.
- Садитесь, пожалуйста. Ваша фамилия?
Я назвался.
Майор протянул мне бланк, размером меньше половины обычного бумажного листа. В его верхней части было типографски напечатано: «Особое Совещание при Министре государственной безопасности СССР». Ниже было впечатано на машинке: «Выписка из протокола от ...июля 1950 года». По сторонам, разделенным вертикальной чертой, было впечатано на машинке:
Пункт протокола 136. Слушали: Постановили: Дело по обвинению такого-то ... Направить такого-то... в пр. пр.* ст. 58-10, ч. I в ИТЛ сроком на 10 лет.
В преступлениях, предусмотренных.
Под этим текстом стояло несколько подписей. Под ними - типографски напечатанное слово «читал». Вслед за местом для подписи была впечатана линеечка для указания даты.
Я подписал в указанном месте и вернул бумагу майору.
Такова была процедура «суда», которого я ждал, к которому готовился, на справедливость которого рассчитывал.
Позднее я убедился, что через ОСО, то есть без суда, были направлены в лагеря примерно 80 процентов заключенных.
Меня подвели к двери новой общей камеры. Дежурный по этажу надзиратель открыл дверь, я вошел и... Боже мой! В камере были все наши, кто был вызван «с вещами» раньше, чем я.
Товарищи тотчас меня окружили. Посыпались вопросы:
- Ну что, Даниил Натанович?
- Что вам дали?
- Сколько?
Я сказал: «Десять лет лагерей».
В ответ раздались веселые возгласы:
- Ха-ха-ха! И у меня десять!
- А у меня пятнадцать!
- А мне двадцать пять влепили!
- Ха-ха-ха!
Все это говорилось со смехом. Царило какое-то нервное оживление.
Один за другим входили остальные наши товарищи. Каждый раз повторялось все то же:
- Сколько дали?
- Пятнадцать.
- Ха-ха-ха! А мне десять!
- А мне двадцать пять!
Последним вошел инженер из политехнического.
- Ну что? Сколько дали?
Вместо ответа он вынул из внутреннего кармана пиджака копию оправдательного приговора Верховного Суда, порвал ее на мелкие кусочки и бросил в парашу.
«Особое Совещание» дало ему десять лет лагерей, продемонстрировав тем самым свое презрение к Верховному Суду.
«Нездоровое оживление» момента первых встреч (воистину гениальное словосочетание, найденное Ильфом и Петровым) быстро улетучилось. Вызвано оно было, видимо, огромным несоответствием между жестоким приговором и тем самоощущением, которым обладал приговоренный, то есть полным и абсолютным невосприятием себя преступником: «Вот дураки! Я совершенно ни в чем не виновен, а они мне такой срок влепили!» Такова в примитивной схеме психологическая подоснова странного нашего смеха. Всякое благодушие и даже внешнее бодрячество у нас исчезло окончательно после предоставленного нам свидания с родственниками. Только теперь трагизм и неповторимость случившегося обнажились для каждого в полной мере. Тяжело и больно было и раньше. Тюрьма, допросы, угрозы, ощущение своего бессилия, предвидение страшной судьбы и даже гибели, разлука с близкими, беспокойство за их судьбу, обида за совершенную в отношении тебя несправедливость - все это было и до этого дня. Было. И мучило, и страшило, и оскорбляло. Но рядом жило и другое. Не оставляли иллюзии, надежды. Пусть нелепые, неразумные. Но они были.
Постоянно занимали ум тревожные думы о семье. Тем не менее, они раньше, до свидания, никогда не обретали такой остроты, не причиняли такой боли. Как-то смягчала мысль о том, что «главный страдалец» среди членов семьи - сам арестованный: «Это я в тюрьме, я лишен свободы, а значит, нормальной жизни, а они все-таки на свободе».
Да, свидание все переменило. До него случившееся было как бы закрытым переломом. Теперь обнажилась кровавая рана, с рваными краями, с торчащей из нее сломанной костью. Теперь уже нет надежд и иллюзий. Теперь уже известно: десять, пятнадцать, а то и двадцать пять лет лишений, мучений и разлуки. Разлуки, быть может, навсегда. Теперь твои близкие останутся в памяти не только в окружении родных стен, но и в тюремном помещении, за барьером, за железной сеткой, такими же несчастными и обездоленными, как ты сам. Плачущие, слабые, бессильные помочь тебе и себе, через силу выкрикивающие ободряющие слова. Самые важные из этих слов, в которые теперь только и остается верить: «Буду ждать! Будем тебя ждать!» Но как звучат они для тех, кто получил срок двадцать пять лет? А впрочем, и для тех, кто получил десять?..
В начале века Генрих Манн написал целую книгу, заполненную описанием переживаний жертвы, угрызений совести доносчика, драмы родственников, жестокости властей и тюремщиков. С героем этого романа («Верноподданный») произошла ужасная драма. Его арестовали и продержали в тюрьме шесть месяцев. Миллионы читателей во многих странах ужасались несправедливости рока и жестокости людей. Какой, однако, чепухой является повод для всех этих страстей - шестимесячное заключение - по сравнению с нашими судьбами. Меняются времена, меняются нравы!
Дня через три нас стали вызывать с вещами по нескольку человек. Мы понимали: на этап. Каждая группа ехала в тот или иной лагерь. В какой - неизвестно.
Со многими, вернее, с большинством моих сокамерников из бывшей 28-й, я простился навсегда.
Во дворе тюрьмы нас погрузили в «воронок», на кузове которого с двух сторон было написано: «Хлеб». Машина тронулась...
https://bessmertnybarak.ru/Alshits_Daniil_Natanovich/